Рассказ о первой любви - Страница 16

— Пой-е-ехали! — весело сказал Степан и дернул Антонину за конец платка. — Чего нахохлилась-то? Домой ведь едешь, радоваться должна… И в кого только ты уродилась такая квелая? Скажи мне, пожалуйста!

Антонина подобрала конец платка.

— Чего пристали-то, — вяло откликнулась она. — Радуйтесь, если хотите, а меня оставьте.

— Это ты отцу-то такие слова! — изумился Степан. — Ну, доченька, ну — уважила, ну — спасибо тебе!

Он качал головой, причмокивал, вздыхал, но было видно, что изумление его притворно, и он просто-напросто балагурит.

По натуре своей Степан был из тех, кто не может в одиночку переварить ни горя, ни радости. Ему и теперь хотелось излиться перед кем-нибудь, но зная, что Антонина не поймет его, он только махнул рукой и вздохнул:

— Эх, ты, колода…

Впрочем, вряд ли Степан сумел бы объяснить, что так волнующе радовало его. Ведь он пускался в неизвестное, а там, позади, в городе, оставалась спокойная, хотя немного и одинокая, жизнь бобыля с удобной квартиркой, с хорошим заработком, с неторопливым досугом за кружкой пива в кругу таких же положительных, как он сам, фабричных мастеров, и даже с тайным намерением жениться когда-нибудь на здоровой домовитой женщине, которая убаюкала бы его грядущую старость. Чего бы, казалось, еще нужно человеку?

Вначале так и было, что Степан встретил в штыки попытку нарушить эту жизнь. Когда у него в квартире появился маленький плотный человек в клеенчатом плаще, назвавшийся председателем колхоза в Овсяницах Коркиным, Степан принял его настороженно и недружелюбно. Крепыш с круглой, начисто облысевшей головой, Коркин ни секунды не оставался на месте, бегал по комнате, присаживался то на край стола, то на подоконник, то на валик дивана.

«Эко тебя перекатывает», — подумал Степан, а вслух спросил:

— Агитировать пришли? Ну-ну, послухаем.

И прочно уселся на табуретку у стола, подперев голову кулаками.

— Как же вышло, что ты от земли-то оттолкнулся, Степан Григорьич? — спросил Коркин, стараясь заглянуть под косматые брови Степана.

Степан насупился. Когда-то пришлось ему покинуть родные Овсяницы, унося в душе незаслуженную обиду, и теперь, по обыкновению, он вдруг почувствовал потребность высказаться.

— Давно это было, — сказал он. — После войны, как пришел я с шестью орденами да с партийным билетом, так сразу меня председателем выбрали. Сам секретарь райкома приезжал и рекомендательную речь обо мне говорил. Очень похвальная речь была. А потом этот же секретарь постарался и прогнать меня с председателей… Очень он был, на мой взгляд, ошибающийся в колхозном деле человек. О колхозе помнил, пока тот заготовки не выполнил, а потом ни тебе совета, ни помощи, ни сочувствия. Решил я тогда самостоятельность проявить. Созвал колхозных стариков, открыл заседание правления и шумели мы до самых петухов. И так несколько ночей подряд. Составили, наконец, точный план, как в два года поднять колхоз до передового уровня. Старики рассказали, на каких землях у них издавна хорошо греча шла, на каких — рожь, на каких — овсы. Посоветовали гусями заняться, поросят на заготовки постарше сдавать, луга у соседнего колхоза арендовать. Считаем мы день, считаем ночь, каждую копеечку на зуб пробуем, а я думаю — наконец-то у мужиков башки затрещали, дело, значит, будет. И решил я от нашего плана не отступать ни чуть-чуть. Голову, думаю, за него сложу… И едва не сложил, милый человек. Как водится, прислали мне из райсельхозотдела свой план, я его — в стол, потому, вижу, написано там по незнанию наших условий не то, что нужно. Конечно, с начальством у меня вышли из-за этого крупные разногласия. И сею-то, мол, я не то, пашу-то не там, и скот-то у меня ест не так, и севооборот-то я нарушил. Тут уж я, по правде сказать, не стерпел и в запальчивости, может, лишнего наговорил — не помню. Короче, оказался я саботажником, врагом передовой агротехнической науки, и с выговором из председателей был сдвинут. Обиделся я тогда крепко. К тому же, жинка в одночасье померла, и подался я с двойной тоски в город. Работаю вот на фабрике, обжился, привык… Так и от земли оттолкнулся…

Коркин опять сорвался с места и забегал по комнате.

— Это правда, правда, — быстро и сбивчиво заговорил он. — Все, к сожалению, правда… Вот, ведь, черт возьми, как глупо можно отпугнуть хорошего, настоящего, инициативного работника, истинного хозяина… — Он присел и снова попытался заглянуть Степану в глаза. — Ну, а теперь-то, Степан Григорьевич?

— Чего теперь?

Степан коротко сверкнул взглядом и снова погасил его под косматыми бровями, сутулясь над столом.

— Теперь много из того, что нам мешало, сметено. — Коркин для большей наглядности шаркнул по столу ребром ладони, точно сбрасывая сор. — Начисто сметено, так и знай, Степан Григорьич.

— Не все, — тяжело сказал Степан. — Ты бы вот походил в своем колхозе по избам, поинтересовался… Небось, заметил бы, что в тех семьях, где один-двое работают в городе, есть и приемник, и горка с красивой посудой, и прочие признаки деревенского благополучия, а в чисто колхозных семьях их встретишь реже. Понимаешь, к чему я говорю это?

— Отлично понимаю, — усмехнулся Коркин. — А ты бы, Степан Григорьич, тоже побывал в своем колхозе, поосмотрелся бы. В нынешнем году наш трудодень здорово потяжелеет, это всем видно, и некоторые отходники уже заколебались. И скоро, поверь, ездить за двадцать пять километров в город на работу не будет для них никакого смысла. Да и те, кто, вроде тебя, обосновался здесь, потянутся к нам. Я вот собрал адреса бывших колхозников, буду ходить, агитировать… К тебе для почину пришел… И знаешь, что я скажу тебе? Как бы там ни было, а сидеть в стороне — дело не геройское. Никто за нас хорошую жизнь не сделает, как подарочек к празднику. Наше это дело — ворочать жизнь наново. И повернем теперь, вот увидишь!