Рассказ о первой любви - Страница 18

Но собеседник, поблагодарив его за табак, уже прыгнул на плот и отпихнулся от берега шестом. Рыжеватая точка огня поплыла вниз по темному зеркалу реки, а Степан с прежним ощущением какого-то непорядка и неустроенности зашагал по хрустящему песку.

Вскоре к перевозу стали подходить рабочие с чугунолитейного завода, с песчаного карьера, с фабрики — все те, кого подобно магниту притягивал к себе город из окрестных деревень. Семка — грубый крикливый парень в обвислом пиджаке — пригнал паром. На том берегу от причала, словно лучи, разбегались дороги, дорожки, тропинки, и по ним в тусклом свете звезд потянулись цепочки людей, удивительно похожих в это время друг на друга, потому что каждого из них сопровождала короткая, сутулая тень, и каждый нес в руке «авоську», набитую буханками хлеба.

«Экий круговорот получается, — подумал Степан. — Из деревни хлеб — в город, а из города — обратно в деревню… Дела!»

Подходя к родным Овсяницам, Степан незаметно для себя прибавил шагу. Деревня уже спала. Отражая холодный свет ночи, слепо поблескивали окна изб; ленивый лай сонных собак недружно сопровождал шаги ночных прохожих.

У своей избы Степан на минуту задержался. Наглухо заколоченная, она была темна, как сарай; крыльцо провалилось и вокруг него буйно разрослась полынь, в которой самозабвенно орали ночные коты.

За спиной у Степана шумно вздохнула Антонина. Ему вдруг стало жалко дочь, он обернулся и легонько потрепал ее по плечу.

— Будет уж киснуть-то. Пойдем, приютимся пока у Палаги.

Вдовая Степанова сестра Палага жила по соседству, в крепкой избе кондового леса, оставленной ей покойным мужем — хозяином хитрым, рассчетливым и себе на уме. Эти черты характера переняла у него и высокая, костлявая Палага, любившая жаловаться на всякие горести — мнимые и действительные. Пока Степан и Антонина пили молоко, она успела рассказать им, что по ночам у нее ломит поясницу и стынут ноги, что дочь ее Варька совсем отбилась от рук, что новый председатель, приехавший из города, заводит строгие порядки и будто бы хочет отменить на уборке картофеля дотацию.

Отмена дотаций особенно беспокоила Палагу.

— Ты, Степушка, попеняй ему, — попросила она. — Поскольку ты, слыхать, нашим бригадиром будешь, ты уж ратуй за нас перед ним. Не давай в обиду.

Степан ухмыльнулся про себя. Ему была знакома эта извечная забота людей в слабых колхозах, где старались работать на уборке картофеля не за трудодни, а за «дотацию», то есть за десятую часть убранного, и если теперь Коркин решился отменить ее, значит, действительно надеется на трудодень.

— Ты, Палага, не жадуй, это — к хорошему, — уверенно сказал он. — На трудодни получишь.

Из горницы в это время вышла Варька — девушка лет шестнадцати, с темно-рыжими волосами, ловкая и подвижная, словно огонь. Не смущаясь тем, что на ней была лишь сатиновая юбка да кружевная сорочка, открывавшая ее просмугленные солнцем плечи, она подскочила к Степану и радостно засияла своими ярко-зелеными русалочьими глазами.

— А, дядя Степан! Я думала, мне снится, что ты приехал, ан в самом деле.

Варька была любимицей Степана, у которого кровное детище не удалось ни красотой, ни умом, ни нравом.

— А я тебе подарок привез, — сказал он потеплевшим голосом.

— Подарок! — вмешалась Палага. — Ты бы вместо подарка помог ей на фабрику поступить. Спит и видит девка, как бы туда уйти.

— Ну, это вы бросьте, — твердо сказал Степан. — Будем все в колхозе работать. Такой нынче порядок.

— Дядя Степан, я же девка, мне нарядиться хочется. — Варька подсела к нему и заглянула, в глаза. — Наши, которые на фабрику пошли, посмотри, как оделись… В городе живут. А я что?

— И тут заработаем, — уверенно сказал Степан.

— Знаю, заработаем, — задумчиво согласилась она. — И буду я, как клуша, сидеть на своих сундуках. У нас тут и выйти-то некуда.

— Клуба нет, кино в овощехранилище кажут… — словно эхо отозвалась Антонина.

— Ну и врешь, толстая! — вскипая вдруг неподдельной обидой, крикнула Варька. — В. овощехранилище уже не кажут. Его под засыпку приготовили… Теперь в сельсовете кажут.

Степан рассмеялся и, обняв Варьку за плечи, притянул к себе.

— Погоди, Варюха, дай на ноги встать, развернуться — все у нас будет.

Он поймал ясный, доверчивый взгляд и отвел глаза. Обнадеживающее слово сорвалось нечаянно, но так или иначе, ответ на него придется держать. Степан посуровел лицом. Там, вдали от деревни, все казалось ему более легким и уже наполовину сделанным, а тут вдруг открылся непочатый край трудной, как подвиг, работы, в которую надо положить немало сил, терпения и сердца. Как звенья одной неразрывной цепи прошли перед ним и Антонина, и встречный плотогон, и рабочие y перевоза, и Варька с ее помыслами…

«Ну, что ж, — решил он, снова вспомнив, слова Коркина. — Кому, как не нам, ворочать, жизнь наново… Теперь повернем».

Утром он нашел в сарае у тетки Палаги старенький зазубренный топор, насадил его на новое топорище и пошел расколачивать свою избу.

Весенним утром

Желтой дымкой тальника окутан май. Еще не цвели сады, не гремела первая гроза, не посеяны яровые, и кумачовый флаг над правлением колхоза, обновленный к Первомаю, еще не побледнел от солнца и дождей…

С утра на крыльце правления сидели двое — молодой парень из соседнего села Венька, по прозвищу Дикарь, и местный колхозник Евсей Данилыч Тяпкин. Оба они по своим делам дожидались председателя, который еще вчера уехал в дальнюю бригаду.

О деле Евсея Данилыча легко можно было догадаться, взглянув на его спутанную бороду, мутные глаза и водянисто-синие оплывы под ними. Конечно, сам он прямо ни за что не выдаст своего затаенного желания и будет уверять, что деньги нужны ему на «карасин», на мыло, на олифу, но всякому, кто хоть немного знал Евсея Данилыча, было без слов ясно, что мужик находится, по его собственному выражению, «на струе» и пришел просить двадцать пять рублей из колхозной кассы, чтоб опохмелиться.